Кирилл Усанин - Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]

«Неужели я была такой, как Оленька? — подумала Надя. — Такой, как эта Оленька?» — повторила она.

Надя взглянула на мать, которая, обнимая Оленьку за плечи, шла с ней на сцену, и у Нади было такое чувство, словно это не Оленьку, а ее, Надю, мать ласково и бережно обнимала за плечи и вела к сцене.

Это чувство, возникшее в ней, усиливалось с каждой минутой.

Надя вслушивалась в то, что говорили со сцены, потом не выдержала, сама поднялась на сцену и сыграла роль бабушки.

Когда мать и Надя остались одни, они, не глядя друг на друга, вышли на улицу. Войдя в квартиру, мать сразу увидела чемодан, который стоял в прихожей на видном месте.

Лукерья Васильевна постояла возле чемодана и прошла в комнату, села на диван.

— Рассказывай, Надюша, — сказала мать, приглашая Надю сесть рядом. — Я слушаю.

Надя, подходя к ней, спросила:

— Почему они тебя зовут Луней?

— Как? — удивилась мать. — Луней? — Она рассмеялась. — Надо же выдумать такое. Я и не знала. Вот безобразники, меня, старушку, таким именем, ну совсем как у девочки… — Она ласково взглянула на улыбающуюся дочь. — Так я слушаю тебя, Надюша, рассказывай…

И хотелось мне, чтоб все было так, как десять — двенадцать лет назад…

Шести утра еще не было, а мать коснулась легонько моего плеча, ласково проговорила: «Вставай, сынок, пора». Пока я одевался и приводил себя в порядок, она подогрела на плитке завтрак и ждала меня за столом. А потом смотрела на меня и ни о чем не спрашивала: ясно было, собирался я не на прогулку, а в шахту. В пристальном, немного уставшем взгляде матери я снова уловил ту заботу, которая жила в ней постоянно, но которую можно было заметить только перед тем, как уйти из дому на работу. И я давно уже знаю: точно так же провожала она на шахту мою старшую сестру Марину.

Еще вчера, в воскресенье, в этой квартире было шумно, двери обеих комнат были распахнуты настежь, пели песни разные — и шуточные, и старинные, плясали, крепко стуча ногами об пол; мать, добрая и посветлевшая, не засиживалась долго, все спрашивала, не принести ли чего, и спешила на кухню. «Как в детстве», — радостно думалось мне. Сколько помню себя, у нас всегда охотно и часто собирались гости. Жили мы тогда не в такой светлой и просторной квартире двухэтажного кирпичного дома, а в дощатом финском домике, в котором ютились две большие семьи. Комната была одна, но гостям находили место, их было так же много, как и в этот раз. Я не имел привычки вертеться на глазах у взрослых и обычно устраивался на полатях, устроенных в кладовке рядом с печью. Было сухо и тепло. На этих полатях я сиживал целые часы и глядел туда, где гуляли, пели и пили, и засыпал незаметно под какую-нибудь протяжную русскую песню, без которой не обходилась ни одна вечеринка.

И вот — прошло время, и какое время, и моя мать, уже постаревшая, все так же весело и радостно встречает гостей. Уже кого-то нет в живых, уже наравне со старшими сидят за столом мои двоюродные братья и сестры, а соседка по финскому домику Екатерина Павловна Воронина, обнимая меня длинными костлявыми руками, дышит мне в лицо: «А помнишь, как было там? Помнишь?» Я киваю головой и думаю, что время бежит, не стоит на месте, и нам, вчерашним мальчишкам, уже под тридцать, и сейчас поем те же песни, что пели раньше, и то же самое — безудержное, с шутками и легким озорством — царит веселье, и кажется, будто все повторяется, идет так, как раньше.

Но нет, все-таки что-то другое, новое, и сам повод для гулянья совсем не обычный: впервые в нашей семье уходит на пенсию женщина.

Это моя старшая сестра Марина. Ей сорок пять лет, она небольшого росточка, неожиданно за последний год располневшая, и не верится, что проработала она под землей больше четверти века. Дай бог каждому так проработать! Высокие слова тут ни к чему, тут лучше упросить хозяйку вечера выпить рюмочку винца, поцеловаться и громко, смеясь, сказать при всех: «Целуется-то она еще ничо!» А уж если спросить, то конкретно, почти по-деловому: как, не обидели тебя, какую зарплату вырешали. И каждому сестра ответит, а затем добавит: «В Крым еду, в санаторий, бесплатно, вот как».

— А привези-ка ты оттуда соколика! — шутит кто-то, и уже достаточно, чтоб развеселить гостей и напомнить о том, что пора выйти в круг и «сбацать» частушку, да не одну. И я уж знаю, что не выдержит Марина, хоть и торжественница она, а выскочит в круг и звонким, отрывистым голосом пропоет свою любимую частушку: про валенки и про то, что «все равно ребята любят, хоть и маленькая».

«Вот и все, — подумал я, вспомнив вчерашнее воскресенье. — Отпровожала она дочь свою». Скажи ей об этом, она, как и всем гостям, ответит: «Ну и слава богу».

Как и меня сегодня, провожала она и старших братьев моих — Леонида и Владимира. Но почему провожала? Ведь они работают и будут работать еще долго, и в это утро они тоже спустятся в шахту. Живут они в этом же поселке, на одной улице — один в начале ее, другой в конце, и проводят их жены и дети, и мать, конечно, проводит своих сыновей — по-своему и для себя. И до тех пор она будет их провожать, пока живет на этом свете.

И приятно мне и радостно стало оттого, что почувствовал я себя вновь таким, каким хотелось быть сегодня, в это раннее утро.

— Задержишься?

— Придется.

— Тормозок возьмешь?

— Не надо, обойдусь.

— Ну, с богом.

Вот и весь разговор, а других слов и не нужно, все ясно и понятно, и хотя эти слова всегда повторялись, но каждый раз они были сказаны будто заново, впервые, и приходили спокойствие и уверенность в том, что все будет действительно хорошо.

Закрылась за матерью дверь, и я, помедлив, быстро вышел на улицу. Было темно, но уже во многих окнах горел свет — там тоже собирали кого-то на работу.

Сыпал мелкий зернистый снежок, щипал слабый морозец, дышалось легко, свободою. До шахты идти немногим больше двадцати минут по улицам и переулкам, а время еще есть, и я могу идти не торопясь, не сокращая пути. Тихо, очень тихо, и если прислушаться, то услышишь, как монотонно гудит вентилятор там, на территории шахты, и чем ближе, тем сильнее и отчетливее доносится этот постоянный гуд. Значит, шахта живет, значит, она дышит, и в глубине ее ни на минуту не прекращается работа, и там ждут тех, кто сейчас идет на работу, ждут, чтоб продолжили то, что начато ими. И, конечно, меня. Меня тоже ждут, обязательно ждут, уверяю я себя.

Незаметно прибавил шаг, вышел на центральную улицу поселка. Тускло горят фонари, но и в этом свете видны мне идущие впереди группами люди, и хочется их догнать, признать хотя бы в одном из них знакомого, — может быть, встретить и того, с кем работал в одной бригаде. Я заспешил, но шахтеры не привыкли ходить медленно, и только у самого переезда, где пролегла вдоль шоссе утоптанная прямая дорожка, которая подводит к шахте, я догнал их.

Нет, знакомых не было. Шли молодые парни, высокие и безусые, и громко, наперебой разговаривали, но не о шахте, а о том, как ходили вчера на танцы, как провожали девчонок. Говорили грубовато, посмеиваясь, но я-то знал, что разговор шел напоказ, что в душе каждого из них так много светлого и прекрасного. А то, что юность их прекрасна, сомнения нет, как нет и сомнения в том, что у этих парней еще все впереди и шахта для них — первая рабочая школа. Для многих в поселке рабочая юность начиналась не под ласковым небом, не под лучами солнца, не в дождь или снег, а внизу, на каком-нибудь двести пятнадцатом горизонте. У каждого из них уже сейчас есть свой горизонт. У меня тоже был свой горизонт. Это хорошо, думаю я, у человека должен быть свой горизонт, тем более если он — шахтер. До сих пор я считаю себя только шахтером и считал себя таковым еще задолго до того, как окончил среднюю школу. Скорее всего, с того незабываемого сентябрьского дня, когда учительница географии и истории Надежда Григорьевна Конькова привела нас на экскурсию в шахту.

Это было в самом начале учебного года, теплой, ласковой осенью. Мы только что переступили порог седьмого класса. До мельчайших деталей я помню тот день. Собрались мы у подъезда школы рано, но ждать никого не пришлось — все явились без опоздания. Надежда Георгиевна построила нас в ряды, предупредила: «Держитесь друг друга, не отставайте». И мы строем вышли из ворот школы. Конечно, мы не молчали, мы громко смеялись, болтали разную чепуху, задирали потихоньку девчонок, но, вероятно, каждый предчувствовал: «Скоро буду там, под землей». И уже кто-то начал хвастать. Надежда Георгиевна никого не перебивала, она шла чуть впереди и изредка оборачивалась, и лицо ее было какое-то странное и чуточку незнакомое. «Волнуется тоже», — думали мы и уже по-настоящему волновались, когда нас, смешно одетых, в неуклюжих касках, подводили к клети. Даже говоруны замолкли, притихли. Рядом с нашей учительницей стояла незнакомая девушка, красивая и стройная в шахтерской одежде, будто она была настоящей подземной феей.